Современная художественная проза
 
Гостевая книга Письмо автору
Главная Об авторе Почитать Пресса об авторе Контакты
Новая книга. Город встреч и прощаний.
Спешим, чтобы остаться на бумаге
Во всеоружии растраченных чернил,
Чтобы сказать потомкам: «Вот как надо!»
Или пожать плечами: «Я так жил».
«Пусть светит месяц – ночь темна».
Пусть говорят, что жизнь – одни печали.
Не соглашусь: последняя весна
Последней осени уступит дни едва ли.
Вы уходите, и жизнь теперь пуста,
Торопливы многоточия и точки,
Получается, сегодня неспроста
Мысль спешит: она ложится в строчки.
Не начать мне с чистого листа:
Вы всегда мой почерк узнаёте.
Пустяки, что жизнь теперь пуста, –
Вы уходите, и значит, Вы вернетесь.

Екатерина Алхимова
Голосование
 
Вопрос:
Что вам не нравится в сайте?

всё нравится
мало рассказов
неудобная навигация по рассказам
редко обновляется сайт
скучные рассказы
другое

 
 
Популярные рассказы
 
 
 
Новости
 


01.04.2013
Третий апрель

Этому апрельскому рассказу уже три года.


01.01.2013
Любопытные ореховые новости!

Поздравляем всех с новогодними праздниками и - с обновлением раздела "Новое"! Теперь в нём появился очередной рассказ: "Ореховый практикум".


01.09.2012
И снова рассказ!

Смешной и немного грустный Продавец дождя.


01.05.2012
Новый рассказ из сборника "Коллаж интимных отношений"

Екатерина Алхимова поздравляет всех с майскими праздниками и выкладывает новый рассказ - "Папа тоже пропал".

Все новости
 
 
Где купить
 

Книга “Город встреч и прощаний” в магазинах города Москвы.

 
 
Аудиорассказы
 
Скачать аудиокниги

Вы можете прослушать и скачать рассказы в аудиоформате на нашем сайте.

 
 

ОТВЕТНЫЙ УДАР
ИЛИ ПУШИСТОЕ ВОЛШЕБСТВО-ДВА

Архивный рассказ, не основанный на реальных событиях... поскольку он - сам по себе является чередой реальных событий! Эта история не придумана, все персонажи взяты из жизни и готовы вызвать у читателя целую палитру чувств, от печали до радости и, естественно, сопереживания.

Ах, как гордо реет буревестник,
Черной молнии подобный!

Оказывается, мало книжку написать, так еще надо составить договор с издательством по всей форме, да зарегистрировать свое предприятие, потому как ежели с него пойдет прибыль – ан ее тут же налогами всевозможными обложить.
Книжку написали? Написали. На территории РФ, полагаем? Ну… да… Туточки все и ясненько. С книжки будет прибыль, еще не знаем, какая, но ожидается. Не зря же писали? Токмо ради выгоды? Так делитесь ею с государством и точка.
Итак, бегаю, регистрирую свою фирму, имеющую право на создание и распространение книгопечатной продукции и прочего, чем я заниматься буду вряд ли… Гордо реет буревестник…
Очереди в налоговую реют гордо, изымая несколько часов, но терпеливость ожидания вознаграждается. Я попадаю к инспекторам. Те услужливы, вежливы до волшебства Российского Королевства. Добротно и трепетно объясняют мне, куда и когда платить налоги, взносы, штрафы и пени. Последние мне особенно пригодятся: с чертой конечного платежного дня консультанты обязательно наплутают, и я, тупо ждущая своего звездного мартовского платежного часа, буквально на следующий после отправки налоговой пошлины день получу из пенсионной инстанции депешу, что просрочила с платежами на целый квартал. А потому – либо по-хорошему должна уплатить все пени, штрафы, неустойки и взносы, или ко мне со дня на день придет симпатичный пристав (за определенную, всему миру известную зарплату его облик становится еще более симпатичным: из простого карлика-носа в сапогах-скороходах он превращается в древесную жабу, околдованную Иваном-царевичем на тысячелетия) и будет квакать и мокрым брюхом (здесь: грязными сапогами) топтать мой специально к тому и постеленный в коридоре кафельный пол. Голос его будет пытаться сквозь донельзя забитые гайморовы пазухи (есть ли таковые у древесных гоблинов-существ?) донести до меня как до злостного неплательщика мои скверные привычки, с коими их «приставальная» служба будет нещадно бороться вплоть до изъятия из моих цепких писательских щупалец того материала, который мог бы и мне, и нашему родному Государству Российскому сослужить великую службу – принести на блюдечке с голубой каемочкой всенародную прибыль.
Но это еще не вся «беда – открывай ворота».
Издательство отказывается перечислять на мой расчетный счет мою же эфемерно мизерную прибыль, мотивируя это тем, что документы по открытию расчетного счета, учреждению индивидуального предприятия и постановке в соответствующий налоговый орган переданы мною не все. И они правы. Один документ, должный бы быть еще с полгода назад выписан моей дражайшей налоговой службой и уведомляющий, что мне отныне разрешено на территории нашей богатой талантами страны заниматься своим скорбным писательским ремеслом, но на правах человека, регулярно выплачивающего в казну не менее шести процентов с каждой проданной книжки, отсутствует. Да, так вот этот шестипроцентный документ (воистину шесть – дьявольское число, теперь даже я, Фома неверующий, углядела в этой нелепости прозрачную истину) до сих пор (за полгода – тоже шестерка), до сих пор (!) не был передан в мои руки.
Гордо реет буревестник…
Я просила их отдать мне его (шестипроцентный документ) по хорошему (за достойное в виде шоколадных конфет «Коркунов») вознаграждение. Коркунов был принят неожиданно благосклонно, но о нем тут же забыли (как только он растворился в соляной желудочной кислоте). Запомни, читатель: путь к налоговой совести проходит не через конфетно-букетный период, а сквозь регулярные звонки и наезды. В течение двух кварталов выяснилось, что у меня сменились два инспектора, один из которых долго и безутешно болел. И вот кто-то из них и потерял мой, особой важности, шестипроцентный документ. Осталось молиться, а «Коркунов» зацепил-таки часть синапсов расторопного, но абсолютно не моего, а лишь иногда исполняющего часть чуждой ему (и в моем лице тоже) работы мозга инспектора; молиться, что когда один из ныне уволившихся инспекторов, исчисляющих «диавольское» подаяние в казну, все же работал над моим (в том числе) документом, он терпеливо-бережно, до тошноты обрюзгших правил отослал его простым российским письмом, правда, с уведомлением о вручении. - Ждите письма! – Торжественно обнадеживающе прозвучал подслащенный «Коркуновскими» какао-шоколадными ингредиентами голос не моего инспектора, когда я в тридесятый раз (но может быть и в шестьсот шестьдесят шестой) дозвонилась до казенного налогового дома.
«Ждите письма» - это было уже хоть что-то! Я усердно принялась ждать.
Итак… Гордо реет буревестник
Мрачной молнии подобный…
- Отвлекись!
- Я не могу рассчитывать даже на свою копеечную прибыль! Даже налоги, которые, вот-вот должны были быть уплачены вовремя, оказались просроченными на целых три месяца!
- Ищи во всем позитив. Налаживай связи с древесными жабами. Среди них иногда такие пингвины попадаются!
- Не хочу жаб и пингвинов, не хочу Коркуновских прихвостней.
- Привкустней.
- Ты тоже не без юмора.
- У кого учусь… Лучше заведи себе собачку. На днях я была в гостях. Это – ближнее Подмосковье. Считается – четыре километра от МКАДа.
- О! Так это уже Москва.
- А я о чем? Там были роскошные собачки. Но учти. Цены на них совсем не «Замкадушные». Из родителей-производителей – один из Шотландии, один из Скандинавии. Говорю наугад – потому что точно не запоминала. Родословная на собак – хлеще наших «с пылу с жару» состряпанных генеалогически кустарных князьев российских. Цены – тоже. Но на вид… Съезди. Развейся. Ты ведь мечтала о померанском шпице.
- Мечты-мечты… Где Ваша сладость? «ГГордо рреет ббуревесттник...»
- «Пыльной молнии подобный…» Дело говорю. Долго упрашивать не стану. Там родилось четыре щенка. Два кобелька и две сучки. Цветов все – как на подбор – ангельских. Карамель с рыжинкой, карамель в нежную дымку, рыжик без примесей и чернобурочка одна…
- Последняя-то откуда?
- Не откуда, а какова! Прикинь, у нее клеймо на брюшке – три семерки!
Не хочу быть графоманом!!! «Прикинь» - хоть оторви да брось. А других слов к диалогу нету. Нет, они, конечно, найдутся: и «представь себе», и «нарисуй в своем видении картину», и «только подумай», и «вообрази» и… Я вам сейчас таких синонимов «налабаю»… «Черной молнии подобный»… Не хочу быть графоманом и слово «налабаю» «лабаю» назло! А вот вам, мол, какой скудно-паскудный запас слов у этой Алхимовой… «ЧЧЧерной молнии подобной»…
Еду в Павшинскую пойму. Это всего четыре километра от МКАДа. Попадаю в аварию. Так себе, мерзкий нечищеный джип оцарапал мне грязь своим блескучим боковым стеклом даже не до краски. Вальяжно соскочил с добавочной ступеньки и нарвался на «Гордо реет буревестник»:
- Ты, подруга, вообще видишь, куда едешь? (Он.)
- А почему у Вас машина без номерных знаков? (Я.)
- А это не твое дело, ясно? (Он.)
- А я спрашиваю, почему без номерных знаков ездите? (Я.)
- А это не твое дело вообще! (Он.)
- Почему без номерных знаков? Где Ваши знаки? (Я.)
- Ты вообще адекватна? (Он.)
- Я адекватна. Почему вы без знаков ездите? Вы сами-то адекватны? (Я.)
- Я-то?!!! Я-то адекватна!!! (Он.)
- Ну, в таком случае, я вообще чрезвычайно адекватен. (Я.)
- Давай, езжай отсюдова! (Он.)
- Нечего мне указывать. В моем салоне дочь. Она плохо себя чувствует, и я уеду только когда сочту нужным, ясно? (Я.)
- Короче! Или ГАИ вызываем, или я сам сейчас уеду! (Он.)
- Решайте сами. Мне на ваше решение «по барабану». (Я.)
«Гордо реет… Гордо реет…» А могла бы и поторговаться с ним и денежек с него снять. Он же виноват: обгонял меня справа. А я в своей полосе. Никому ничего не должна, документы на месте. А вот что он ГАИшникам про номерочки свои рассказывать будет и какие суммы предлагать – интересно прислушаться. Иногда так и пишутся мои рассказы – прямо в участках при разборе ДТП или в коридорах страховых компаний. Нет, я не самая сутяжная и лихая, здесь все дело в умении слушать. Народ обычно та-акие истории рассказывает, что «Гордый буревестник» долго ругает себя за лень и халатность: он опять, как робкий пингвин, не взял с собой диктофона, а то «отт» смеху бы было бы!
Въезжаем в Павшинскую пойму. Но сколько здесь домов! И заметь, читатель, каждому дому предоставлено не только свое номерное число, каждому предоставлено название собственной улицы! Кто из какого дома выходит, тот только адрес своего дома и знает. Как удобно, вы себе не представляете. Такое только в нашем городе возможно. Однажды…
Однажды мне посчастливилось на автозаводской улице найти целых четыре дома под номером четырнадцать. И это еще не все. Каждый из домов носил гордую литеру «А»! Каково! Дома располагались хаотично, по четной и нечетной сторонам, по диагонали, в некотором роде, по кругу. А искомый был вообще на отшибе, на территории предприятия, не жилой и не жилец – так, курятник, но номер и литера цепко ухватились за его с опадающей старой растрескавшейся штукатуркой стенку.
Итак. Павшинская пойма. Вечер. Грязь, колея за колеей. Эх, мне бы джип без номерных знаков сюда – вот было бы дело. Выбрали стратегию: подкатываем к каждому из домов. Ждем жильцов и не своими «лужеными глотками» орем им: «Это дом номер… по улице…?» Буквально в пятый раз нам крупно везет. Мы припарковались в подъезде нужного нам дома. «В подъезде» - гипербола. Жильцы могли свободно обойти машину и подняться к дверям по ступеням и даже галантно протереть своею чистою одеждою наш слегка запыленный бампер. Подъезд, правда, оказался по счету не тем, а потому нам и самим несколько раз пришлось приложиться к замечательному почти чистому (вот, повтор!) бамперу. Впрочем, в темноте грязь почти не видна и не портит ни внешности, ни настроения.
Поднимаемся в лифте. Все чисто, аккуратно, будто бы только что заселено. Квартира оказывается просторной, но полной тихого, мягкого, довольного собачьего лая. Собачек много. Все, почти как один – шпицы. Однако затесались среди них и три йоркширских терьера. Все лохматенькие, но только на вид: их так причесывают. Они все как один рады гостям и лают самоотверженными голосами, и (я так думаю) просятся на ручки. Но это ошибка – это я на их месте просилась бы на ручки, а сами они горазды бегать друг с другом и гонять замечательные латексные шары и грызть продолговатые игрушки. Квартира вся по пояс в кафеле и это тоже замечательно. Это и мыть легко и дизайн морской создает, даже не морской – корабельный. Запах в квартире обыкновенный – никаких безумных собачьих включений и резких напоминаний о витальности судьбы. Может, немножко теплой ласковой шерсти? И то, если потянуть воздух носом, сделать усилие. Нам дают аккуратненькие чистенькие мягкие тапочки (новьё) и ведут в кухню, где в специальных загончиках содержатся новенькие. Новенькие.
Нет-нет. Я их не опишу. Да они и не нужны мне. Ни один, кроме…
У меня есть дочка, та тоже пишет рассказы. Вот пусть она уделит пару-тройку минут зарисовке кремовых с рыжинкой девочек и прочих, недостойных моего пристального писательского внимания зверушек. Вы только попросите ее: юная писательница – расскажи нам, как дело было? А уж я, пожалейте меня, без нее свой рассказ продолжу.
Она лежала на бочку и, разумеется, хотела, чтобы ее взяли на ручки. Носик ее был черненьким, губки – черненькими, язычок – розовым, глазки черненькими. Вся она походила на черно-бурую лисичку или на медвежонка. Не коричневого, не плюшевого, а именно черно-бурого – и оранжевого и сыро-глиняного, и коры дуба и даже с зеленцой. Пятно-метка садистского клеймовника-питомника четко выгравировала три семерки, да и родилась наша красавица седьмого февраля. Это уже четыре семерки! Это уже что-то! Она, конечно, хотела, чтобы ее взяли на ручки.
Видели бы вы глаза заводчицы Татьяны, переменившейся в лице, когда я с особым дурным наслаждением прижала свое (ныне) любимейшее создание к груди.
- О-о-о-о-о. Пожалуйста… Только не сердитесь… О-о-о-о-о-о. Пожалуйста, отдайте. Я Вас научу сейчас, как их надо брать на ручки.
Брать на ручки оказалось целой наукой. У меня никогда не было щенков, тем более таких маленьких. У меня есть кошка, но даже когда она была котенком, я могла делать с ней абсолютно все – подбрасывать и ловить, выкрутасничать, гоняя по полу за мячом, дарить заводных мышей, которым ловко, в момент вспарывались брюшки и у которых тут же отказывали моторчики; а у собак, оказывается совершенно другое строение костей, другой хребет, другой состав химических элементов и другая линия жизни. И если даже они хотят на ручки… то только приблизиться к ним, а не быть истисканными, заляпанными, примятыми, искромсанными и вскорости лишенными последнего вздоха. Я была в некотором роде разочарована. Но в некотором другом – очарована и околдована. К моей любимой (а мы еще долго торговались, но совершенно впустую: видя мои бешеные от желания глаза, хозяева не сбавили ни цента) я уже пылала трепетными чувствами: она напоминала мне не кого-нибудь, а свою собственную домашнюю кошку. А ведь моей кошеньке нужен друг, и причем такой же нежненький, пышный, мягкий, теплый, игривый, отзывчивый. Три семерки носила безумно понравившееся мне имя Барби. Ее можно было для удобства называть Вear-би. Она была вылитый медвежонок, но не простой, коричневый, а с нахальной рыжинкой. Вскоре хозяева отняли ее от меня – и правильно – малышка уже сильно хотела спать. Она квело прикрывала глазки, клевала носиком, искала удобную позу для отдыха. Мы расставались, и я чуть не плакала: я сегодня же хотела взять ее к себе. Умные и преданные собачьм душам хозяева отговорили меня от этой сумасшедшей проделки. Барби нужен был еще один укол в карте для прививок, да и для щенячьего здоровья такая постановка вопроса не помешает. За детками в этом доме следили как за своими собственными.
Каким образом в этот вечер я добралась домой? Помню только, что без аварий.
И пошел бредовый отсчет. Два дня пройдет, и там, глядишь, пятница. А в воскресенье (сердце млело, будто бы под ним уже не кто-нибудь, а я сама носила это трогательное трепещущее распушающееся существо). Но… Ведь так оно и было. Это был ласковый, уникальный зверек, абсолютно мой, судя по двухцветному необычному колеру и мягкому, ровному характеру. Сердце замирало в предвкушении встречи с восхитительным нежным, доверчивым и безмерно ласковым существом. В доме меж тем происходила уборка: доброхотные заводчики объяснили мне, что приучать к туалету в первые несколько недель таких игривых маленьких собачек достаточно проблематично. «И если у вас есть ковер…» Конечно, есть. Иногда именно на нем я даже занимаюсь йогой. Ох уж эти подробности… Теперь ковер следовало хорошенько почистить и убрать (желательно подальше), а пол (для занятий йогой) выстлать газетками. Газет по первости должно быть много, очень много. Немеряно. Нет проблем, на днях, кажется, я уже рассказывала, что у меня есть дочь. Она-то этим и займется. И она сразу занялась. В подъезде нашем необыкновенно много рекламных газет (вы себе не представляете (!) – здесь сейчас действует не излюбленный прием писательской гиперболы, сейчас здесь демонстрируется откровенное неуважение к читателю. «Ага. Уж где уж нам уж, только вы, милейшая, дражайшая, великолепная мадам Алхимова, представляете себе количество ненужных газет и откровенного хлама, ежедневно подбрасываемого ко всем нам в почтовые ящики. Врите-врите, да не заговаривайтесь!» Итак, повторюсь, это не гипербола, это – очередная попытка войти в контакт с человеком, проглядывающим текст, и, вполне возможно, неудачная). Вернемся к газетным новостям. В нашем доме много подъездов и если их все обойти… Бумаг для занятий йогой и для познавательного чтения наберется… И, ох, и умная у меня дочь! И сообразительная. Первый же бумажный заплыв дал свои всходы. Однако Вы даже не представляете, какие!
Сбоку батареи центрального отопления, где в холодный, но отопительный сезон, довольно тепло и миленько, мною пристраивается импровизированная корзиночка с простеньким тряпичным и легко стираемым многоцветным веселым ковриком, вокруг все подробно выстилается печатной бумагой «для целенаправленных занятий йогой» (ковер уже далеко-далеко, за семью замками, на балконе). А из-под газет и листовок с «евроокнами» заигрывающе выглядывает… угадай, что, дорогой мой? (Очередная попытка сблизиться с уже презирающим меня, болтливую сороку, но оттого не менее любимым, искренним, доверчивым и послушным читателем). Ни за что! Ни за что не отгадаешь! Для начала придется тебе таки (в рамках интриги) прочесть куцее (в противовес колоритному моему) описание-отчет моей дочери посещения уютного собачьего семейного домика. Вот так я и отомщу тебе, мой вечно критикующий и недовольный, мой неизменно придирчивый, ищущий во мне оплошности и сбои, мой дорогой и все равно любимый мною Человек, читающий меня!

РАССКАЗ-ВСТАВКА,
ВОЗМОЖНО, ДАЖЕ,
«ОТВЕТНЫЙ УДАР «ТРИ» ИЛИ
«НОКДАУН»

«Двое смотрят в окно тюремной камеры.
Один видит грязь, другой видит звёзды...»

Двое глядят через решётчатую дверцу вольерчика. Грязи здесь нет - аккуратные газетные строчки, курсив заголовков, мягонький коврик в углу. Звёзды? Звёзд целых три, и это только в загоне. В общей сложности ещё при входе в квартиру они обнаружились числом не менее двадцати и звонким, жизнерадостным лаем. Были побольше, были поменьше, стриженные под плюшевых львят, а иные приятно удивляли густым подшерстком и великолепными пышными гривами, струящимися до пола.
"Вот! Надо, чтоб наша была такая же!" - это позднее, у того самого вольерчика, в тапочках, протягивая пахнущие душистым мыльцем руки (их надо мыть обязательно, чтобы не заразить щенков) озорным пушистым комочкам.
Будет такая, будет. Вопрос, кто из них именно?
Звёзды бывают разные. Одни ярко мерцают на небосклоне, вызывая восторг и всеобщее восхищение. Другие просто и ровно светят, не срывая массовых аплодисментов, но и не раздражая взгляда. С точки зрения нашего акцентированного на истероидности общества, их просто не существует. Они не созданы удивлять - только светить, на сколько жизни хватит.
Так и эти комочки, приятно пахнущие материнским молочком и чем-то сладеньким. Я помню, не так давно у нас были маленькие котята, они пахли приблизительно так же.
А здесь: одна – вороной терьерчик. Согласна, "вороной" (в этом месте я уступаю принципиальным редакторам) употребляется применительно к лошадям, но образовано это определение (весьма меткое, кстати) от слова "ворон". И действительно, маленький йорк с немножко оттопыренными ушками своим блестящим окрасом напоминал воронёнка. Вихрастый, живой, подвижный; только надо помнить – мы пришли за шпицем.
А шпицы – это два оставшихся щеночка, обе девочки, обе сестрички разных цветов, с разными характерами и, думается, судьбами тоже разными. Завидев нас, они радостно подбегают, пищат, толкаются, лапками машут на манер приветствия, улыбаются новым лицам. Да, шпицы - единственные из собак, кто умеет улыбаться. И делает это так искренне. Заботливые руки хозяйки бережно извлекают их на свет, и вот они уже резвятся на широком кафельном полу, как на просторной палубе заморского красавца корабля. Морская тематика отдельных плиток дополняет картину, подбавляя в описание пару солёных брызг, лёгкий ветерок и крики прибрежных чаек. Недавно я читала в книге, что в одной из стран - колыбели мореплавателей - шпицев действительно держали на судах. Иные, наиболее одарённые, находясь в море, могли с лёгкостью определить местонахождение суши (невольно вспоминается анекдот: ближайшая земля в километре от нас, по направлению вниз. Я не издеваюсь, просто на ум пришло). Вся их жизнь была связана с морем. Возможно, заводчики, зная об этом, специально подбирали кафель по тематике; возможно, это просто приятное стечение обстоятельств.
Тем временем щеночки подбегают к нам, ласкаются, зовут поиграть.
Собаки - очень преданные существа, настолько, что их преданность граничит с наивностью. Я всегда удивлялась: как мало они знают людей! Как склонны доверять им в их самых разнообразных начинаниях! Им ведь и невдомёк, как те подчас бывают жестоки, себе на уме, как любят серией простых движений усложнять жизнь и себе, и окружающим. Они упорствующим большинством отказываются признать своё эволюционное происхождение, и отказом этим лишь больше подтверждают теорию Дарвина. Они создают государство и потом всю жизнь думают, как им обхитрить их же руками воздвигнутое творение. Они бок о бок живут с собакой столько лет, но их младшим друзьям даже невдомёк... Что...
Что? Да будет уж! Ведь говорю я не об этом, даром, что пишу сейчас на заказ. И это сложнее всего: чем больше тебя загоняют в рамки, тем настойчивее ищешь лазейку, чтобы с некоторой долей обезьяньего же (дарвиновского) злорадства выплеснуть то, чему по идее здесь вовсе не место.
К примеру, Барби, одна из тех двоих. Тогда я ещё не знала её имени – маленький общительный енотик. Чебурашка-Чернобурочка, что в описании не нуждается. По крайней мере, в моём. Она охотно шла к маме на ручки. До тех пор, пока та не начала ей лапки выворачивать, ага. Как милый енотик, должно быть, удивилась такому обращению, не берусь сказать. Тогда я была занята другим щеночком - просто, чтобы не скучать. Бело-рыженькая девочка. Цвет: карамель. Крем-брюле с персиковой оторочкой. В общем-то, обычно-необычный цвет: красивый, приятный, удивительный, но таких много. И я неспроста проводила параллели со звёздами и предпочтениями.
Мы могли выбрать любую из этих собачек, мне же нравились обе. Чтобы остановиться хоть на чем-нибудь, поинтересовалась их именами. Имён у каждой оказалось целых три, и это только в документах. Хозяин всегда мог подобрать своим подопечным ещё пару-тройку кличек на выбор. Это напоминало истории финских музыкантов: мало что при рождении им даётся как минимум два имени, так иные к концу жизненного пути умудряются обрасти неисчислимым количеством псевдонимов.
Как уже говорилось, чернобурку звали Барби. Удивительное дело, меня это расстроило. Хорошее имя, но больше подходит для болонки, пуделёчка. Может быть, даже для йорка (если его не стричь по-мальчишечьи). Но никак не для шпица.
Вторая же, наперекор ей, носила удивительное имя Дита Глори. И было в нём, на мой взгляд, записного фетишиста, не доходящего, правда, до крайностей Флоренского, что-то датское, помнящее времена Андерсена-Нексе. Нечто скульптурно-округлое, приятное, гордое, но не чопорное.
Конечно, Дита напоминала Дитте из произведения «Дитте – дитя человеческое» - обыкновенную девушку в услужении. Было время, когда та была красива настолько, что случайные прохожие оборачивались на неё. В основном же они её не замечали. Но это отнюдь не умаляло всех её душевных качеств - её доброты, заботливости, душевной теплоты. Всего того, что, тем не менее, так редко встречается в людях. И эта неожиданная ассоциация заставила меня сделать мой внутренний выбор.
Но кто об этом знает?
Я буду краткой, даром, что очерк планировался на страничку, не более. Думается, если бы я жила одна, я бы взяла именно эту собачку, но мама настояла на своём. Ей больше нравилась енотовая крошка, чем именно, она уже писала. И потому от своей скандинавочки (напомним родителей этих щенков) мне пришлось отказаться.
Возможно, когда у нашей лисички появятся свои щеночки, я возьму себе одного из них и назову его так, как сама захочу. С другой стороны, такой собаки, как та кремово-абрикосовая, мне не найти. И я точно знаю одно: больше я её никогда не увижу. Или, разве что, в следующий раз, когда мы приедем за нашей Барби. В любом случае, сегодня мы расстаёмся с ней навсегда. И я говорю ей: Прощай, Дита Глори. Hyvästi.

P. S. Мама, не принимай это всё близко к сердцу. Я пишу не совсем о себе, многое даже додумываю. Героиня моя думает так, но я все же размышляю немного иначе.
Если хочешь, что-нибудь вырежи, подкорректируй, лишний раз скажи, что я написала не так - я не обижусь. Только постскриптум не публикуй.

Ага, не публикуй! Ага: вырежи, ага, подкорректируй. Размечталась. Все останется как есть. А пусть читатель изучает и мучается: ему ведь интереснее всего узнать про то, что у нас там с щедро набранной макулатурой стряслось. Так вот, пусть читатель вникает в твой длинный морской скандинаво-занудный рассказ, тренирует терпение.
Ладно, уговорили, хорошенького понемножку. Продолжаем историю.
Из-под листовок с «евроокнами» заигрывающе выглядывает свиточек, беленький такой, когда-то к нему было даже прилажено (приклеено) уведомление (о вручении). Любопытство берет верх, и я вытягиваю наружу… обыкновенный бумажный конверт, где жирная победоносная штамповка доверительно сообщает, что «послат» он не «откуда-нить», а из самой налоговой инспекции! И «послат» он не «кому-нить» а адресату, который держит его в настоящую минуту в руках, то есть - мне! Я лихо вспарываю брюхо, а там… Полугодовалой давности разрешение вести индивидуальную предпринимательскую (никчемную мою, бездоходную) деятельность в рамках шестипроцентного результата! О Боги! Вы сжалились надо мной! Теперь издательство, на основе последнего недополученного, но теперь-то полученного от меня документа, может выслать и мне кусочек моей драгоценной сверхприбыли! Тем более, я знаю, несколько книг (не тех, которые я продала под покровом темноты, втихаря и лично) были откровенно розданы среди бела дня платежеспособным и любопытствующим покупателям с прилавков самых настоящих городских и интернет магазинов. Ура, товарищи! А жизнь-то налаживается!
- Доча! Где ты взяла это письмо?! И почему подложила в собачью подстилку?
- Ма-ам. Ну, ты же сама сказала, нужны бумаги и газеты. Я прошлась по подъездам и окрестным домам… Ты же сама рассказывала, как вы в детстве собирали ненужную макулатуру…
- Нет, подожди, не уходи от ответа. Это письмо. Конкретно это письмо ты где нашла?
- Да говорю тебе, в одном из подъездов. Там же кучи бумаг валяются, пока их уборщицы не приберут.
Уверовала. Уверовала. Уверовала. Шестерка – нехорошее, дурное число, зато семерка как действует! Бьет прямо наповал. Собачка моя (моя любимая, мое медвежачье солнышко) еще не приехала, а прибыль – уже направила свои благосклонные стопы в нашу не без казусов и лихих перемен: «Так же как все, как все, как все, я по земле хожу, хожу… И у судьбы как все, как все…» сторону.
Теперь я во всеоружии: правда-то - здесь она, вся на моей линии. Звоню в издательство, хвастаюсь комплектом документов и с новыми чувствами самоотверженно еду меряться силами в Пенсионное Управление: вот, мол, вам – все давно оплачено. Зря напраслину на людей не гоните!
Дорога в Фонд… А на улице-то как тепло – настоящий апрель, просто прелесть. Снег почти сошел, несмотря на то, что именно в этом году его выдалось много. Весело поет свои песни магнитола, вернее, жалобно ноет мое излюбленное радио «Классик». Мой Московский Пенсионный фонд находится почему-то за городом, в Химках. Впрочем, нечего расстраиваться: города наползли друг на друга, недавнишняя Павшинская Пойма так просто именует себя Москвой. Пенсионный дом в Химках отстроен по типу Храма Василия Блаженного – с уютной аркой посередине, двумя корпусами, расходящимися друг от друга в разлет. Матовое стекло и желтая, начала классического девятнадцатого века, солнечно богатая красочка. Снутри просторно. Пара охранников глядит на меня, как на неприятное насекомое, и на мой оборванный полувопрос: «Простите, а где здесь най…» машут – хорошо, что не газетой-хлопушкой-мухобойкой, - указывая на другое крыло прозрачного холла, где под высокой вывеской «Справочная» улыбается миленькая барышня. «Подскажите мне мой диагноз» - спрашиваю я у нее и в ответ слышу мелодично улыбчивое: «Направо по коридору, комната девятнадцать». Направо беспардонно длинный коридор, где с обоих боков немереное количество стульчиков и не менее несоизмеримое с нормальным количество комнат. Комната «Девятнадцать» почему-то отсутствует. Но бойкие граждане тут же доверительно объясняют, что комната «Двадцать два», она же и «Двадцать один», и «Двадцать», и «Девятнадцать», и даже «Восемнадцать», но последнее число лучше никому не проговаривать вслух, а то посетителей чересчур много наберется – все это одна и та же комната. Все здесь разделено по Управам (естественно, по Московским – тут тебе и Войковский район, и Коптевский, и гордый (а он к Красной Площади всего ближе) Тимирязевский). «Вам который? Ах, Левобережный… Ну, за мною голубочка, будете». Приятно быть голубочкой, приятно ощутить себя частью немногочисленной очереди, частью родственного коллектива. Приятно найти место среди почти пустующих стульев. Приятно до просторности и до задушевных бесед.
- Но на скорый отклик не надейтесь. Я здесь к ним вторая, а уже третий час сижу. Работают они ме-едленно. Хорошо хоть, отдохнуть есть где. А то в центре, знаете, есть один такой пенсионный фонд…
- Кажется, знаю (перебиваю уверенно: я, в свое время, работая бухгалтером, таких крысятников более чем с десяток навидалась, и отлично помню их, что по внешнему виду, что по внутреннему расположению-убранству).
- Этот у трех вокзалов находился.
- Ну, точно! В подворотне огромного краснокирпичного дома, за решеткой, где калитки в арках крепко закрывались на замки. Чтобы ближе идти, мы сквозь решетку (одна была под человечий размер выгнута) просачивались. Там сразу помойки с контейнерами стояли. Милый проход. А нужное здание во дворе основного дома пристроилось, тремя соположенными корпусами. И все они были одного номера…
- Ну, точно. Двадцать шесть дробь четыре!
- Да. И вот эту вот дробь основные жильцы никогда за номер не считали. Все, кто по первости в этот фонд заглядывал, искали его по двору не менее часа. Я, помнится, семерых прохожих опросила – ни один толком сказать не смог. «Да, - говорят. - Есть здесь фонд пенсионный, но где именно он находится… Страшно сказать». Вдумайтесь! Им было даже «страшно сказать». Каждый верил, что именно за «тем вон» углом ждало нас, бухгалтеров, наше пенсионное счастье. А углов у «трилистника» было аж шесть. А подъездов! И в каждом откровенно кошмарно несло кошатиной.
- Врете вы все. В одном из них стройка шла. Воняло цементом, асбестом, алебастром, сырым кирпичом и… грузным рабочим, который был почему-то там один, за главного, с узким разрезом глаз, в непорядочную желтизну кожи и наполовину беззубый. Он сказал: «Тальки неть! Неть! Строй здеся! Цемента харраша.» Я испугалась и выбежала, громко хлопнув дверью. А сердитый прохожий сказал: «Вы же видите, что здесь стройка! Нет здесь никаких ваших фондов!» Интересно, откуда он узнал, что я ищу именно пенсионное учреждение?
- И все равно почти везде пахло кошатиной и даже хуже - дохлыми крысами. А фонд нашелся на третьем полуэтаже полупролетного лестничного марша. Он оказался в один ряд с подъездом, где плотно несло цементом и клеем, и заваривалась с переносом старых прогнивших колонн и возведением новых перегородок и арочек нехилая стройка.
- Истинную правду говорите! Жильцы первых двух этажей даже не догадывались, что на третьем ютимся мы – бухгалтерские служащие. Очередь в отчетные времена доходила до пятисот человек. Все рассредоточивались по узким, крысиным же, коридорам, стульев не было, все стояли стоймя, даже перекормленный охранник, задававший для острастки один и тот же вопрос: «С какого округа будете?», сам в округах не разбирался и добавлял: «Ориентируйтесь на двери. Там все написано», стоял обычно «на вытяжку» по стойке «смирно».
- А написано было так, что не каждый старожил разберется: немыслимые столбцы безумных двадцатизначных цифр, где в каком-то из префиксов должен значиться код определенно твоей именно организации, и, найдя который, ты смог бы уже безошибочно попасть в надобную тебе после прохода по бесконечному лазу коридоров комнату.
- Однажды я была двухсотой. Ждать пришлось около пяти часов. Помню, за мной стоял молоденький шустрый паренек, ведущий одновременно одиннадцать фирм, и костеривший нашу едва шевелящуюся инспекторшу, на чем свет стоит. «Да за такую работу! Меня бы в первый же час из конторы уволили! Держите меня! Ведь если я сегодня к ней попаду, я, честное слово, убью ее!» А черепаха даже не подозревала, какой тяжести смертельная свинцовая туча с громом и молниями нависла над нею. И ведь что творила-то, прекрасное земноводное: дашь ей дискетку с отчетами, она загружает специальную программку для проверки качества данных, долго ждет, пока ее дохлый компьютер прохрюкает нужную ноту, кладет в его тонкогубую щель квадратный файл с информацией. Ждет, неторопливо покачивая ногой и высчитывая хрюканья, затем файл торжественно изымает и гнусаво громкоголосо победоносно объявляет: «Ваша программа с ошибкой!» - это тем, кому в тот день совсем не повезло, а кому повезло - распечатывает искомые цифры, ставит подпись и печать, а файл задвигает к себе в пыльный столик и далее – читатель – о ужас! Выключает программку. Заходит следующий посетитель. Она опять деликатным нажатием клавиши включает компьютер, терпеливо отсчитывает магическое прохрюкивание, мнет в руках затертый файл, а на вопрос, который ей задала смелая гражданочка: «Зачем же вы каждый раз компьютер выключаете?» ответила гордо и презрительно: «А мне откуда знать, какой вопрос у следующего посетителя?!» На столе громко орет дерзкий, переживший мрачные времена Черненко с Андроповым, магнитофон одну и ту же бойкую сомнительного содержания песню:
«Не плачь, Анюта!
Кончилась валюта!
Ну, нету денег – это не беда-а…
Не плачь Анюта,
Есть еще валюта.
Теперь ты в курсе –
Водка – не вода!»
Как только песня заканчивается, черепаха расторопными движениями ловко перематывает содержание в начало, и мужской голос, противный до наглости с пропито прокуренной хрипотцой уведомляет бухгалтера-отчетника:
«Было весело вчера –
Гости приходили,
С «хороводом» до утра
Мы переборщили.
Догулялись мы, дружок.
У соседа снизу
Обвалился потолок,
Лопнул телевизор».
Но как только начинался припев – это следует описать, не поленившись, да выделив курсивом – черепаха оживала и, элегантно-дерзко покачивая престарелой правой ногой, начинала энтузиазмически лихо подпевать:
«Не плачь, Анюта!
Кончилась валюта!
Ну, нету денег – это не беда-а…
Не плачь Анюта,
Есть еще валюта.
Теперь ты в курсе –
Водка – не вода!»
Попутно она распечатывала отчеты, за дополнительную горсть конфет исправляла ошибки особо несчастливым, но особливо догадливым (таковой в тот день была и я), проштамповывала вялый лист с уведомлением о принятом отчете, забирала серо-черный файл и, ловко задвигая ящичек, добавляла: «Водка – не вода!» Затем выключала компьютерный агрегат на перерыв, задушевно безумно улыбаясь в окно резвящимся снаружи воробьям и проворковывала: «Ну-с. До свиданьица!» Окрыленные свершившимся за небольшое шоколадное поднесение актом, оторопело счастливые бухгалтера поспешно покидали кабинет и на вопрос следующих по очереди: «Ну, как она сегодня там?» отвечали блаженно, копируя безумную улыбку земноводной инспекторши: «Нормальненько. Все будет!» Что и кому именно, и за что именно будет нормальненько, не уточнялось, отпущенные бежали на свет, к свободным в порхании воробьям, наружу, в свежий, затем к помойному лазу – несвежий, затем – в вовсе запыленный у трех вокзалов простор, что раскрывался как сладкий Киевский торт после прохождения удачно выгнутой решетки.
Я обычно летела, как птица, гордо неся в сумочке пенсионный штамп с завязочками с подложки и с от руки сочиненным: «Исправленному верить. Принято».
Весна. Тонкострунные пантографы изящными ромбами оживленно звякают на трамвайных поворотах. У следующих за ними в глухой жесткой сцепке вагонов те же ромбы более напоминают погублено сложенные лапки кузнечиков или останки горнолыжных фуникулеров. Но весна. Первый квартал отстрелял крупными и мелкими отгрузками, выгрузками-загрузками, прибылью, зарплатами, заниженными до черноты и копеечными пенсионными перечислениями. Апрель. Море солнца у трех вокзалов и море разношерстной гулкой публики, лица приезжих и отъезжающих, лица торговцев, лица оголтело несущихся куда-то шалых прохожих (может, они еще не сдали свой последний отчет?). Лица разные – и улыбчивые, и сонные, и временно впавшие в депрессию, и ехидные и… Бомжи, как подбитые вояки, вернувшиеся с затяжной, долгой, кривой с испода жизни-войны. Привокзальные уродцы, профессионально выколачивающие милостыню. О, Москва! Как еще обрисовать мне тебя? Серое от смога небо - это летом, а пока… Чистая полоса искрящейся голубизны, прерываемая летом по-над глыбой-мостом электропоездов и серым дымным выхлопом поездов дальнего следования. Скоро метро, я нырну в каменное гранитно-мраморное прохладное подземелье, и выйду уже с другой стороны города, где другие воробьи, другие трамвайные трели, другой цвет неба: к окраине оно приобретает более свежие оттенки.
Я бегу-лечу-парю и еще не знаю, что пройдет десять лет, и я навсегда покину свое от «а» до «я» грешное – с приписками, занижениями-завышениями сумасбродное бухгалтерство, что нервы мои окончательно обтреплются, оборвется тонкая связь с донельзя пока необходимой откровенно грязной и – в переносном смысле - низкой черной зарплатой, с отслеживанием возвратов-развратов налогов на добавленную стоимость, на вычет налогов с продаж и прочих, задушевно услужливо-любезно придумываемых государственными финансовыми учреждениями и полюбовно-задушевно ими же урезаемых в ставках и впоследствии отменяемых, что я презрительно брошу все это насквозь прогнившее королевство и уйду. Возможно, в никуда. Растворюсь. И буду носить различные имена и даже клички – Ниночка, Светик, Василь Василич, Валюшка, Мариночка, Гоша, Бама … Что по этим кличкам-именам меня и будут узнавать, и даже путать. И корить за мои плохие поступки, будто бы сама же я их и совершила. Поначалу я стану оправдываться:
- Помилуйте, даже Лев Толстой не всех своих героев срисовывал с самого себя. Так ведь можно дойти до абсурда и ругать писателя за то, что он несвоевременно и откровенно беспардонно взял и улегся на рельсы, отменным зрением прекрасно различая нарастающий поезд!
- Да. Но ведь Вы не Лев Толстой! Только настоящий писатель может отразить в произведении судьбы различных героев. А ведь вы - не настоящая! Понимаете?
- Почему не настоящая? – пока еще обижаюсь я. – У моих героев есть прототипы, затем, я додумываю линии мыслей, согласно описываемым мной психотипам, представленным в сюжетной канве…
- Но тогда это вообще откровенная шизофрения!
- Почему Вы так думаете? – опять-таки, пока еще (и еще больше) обижаюсь я. – Если Булгаков вкладывал мыслительные формы в несуществующего Воланда или там Кота Бегемота, так он – уже и шизофреник, по-вашему?
- Нет. И даже мысль такая «абракадабрическая» не обсуждается. Но Вы-то не Булгаков! Вы хоть сравните! Вы… и Булгаков!
Но потом пройдет еще апрель, и еще, и еще; я перестану спорить, я перестану раскрываться, я перестану совершать всевозможные глупости, я буду любить, и щадить, и принимать себя именно такой, какая я есть. Я стану… тайной… Обыкновенной Московской Тайной… Про которую все отлично будут знать все-все-все и… ничего. Я стану человеком, о котором никто никогда не будет по-настоящему осведомлен. А пока – пожалуйста, я откровенна до дурноты, и веду свой рассказ про апрель десятилетней давности, и метро, которое уже почти настигло меня у трех вокзалов, почти сквозит разнузданными дверьми, но коляска с уродцем-инвалидом грубо отталкивает меня, задевая икру и новую, теперь уже «на выброс» колготку. Зычный голос расторопной бабенки, подталкивающей колясочку, буквально орет уродцу в ухо: «Проси! Мля… Проси громче! Работай, давай, ссуч… отродье» - и отстегивает огромной голове, размерами напоминающей яйцо гигантского страуса, хлесткую зуботычину, далее здоровенный кулак проходит по рахетичным жутко впалым плечам, тонюсенькой грудной клетке, почти не задевая спичечных ручек и ножек, болтающихся, словно бы на нитке. «Работай! Работай хорошо, ссволочь!»
По грустным страусиным щекам катятся слезы, уродливое существо, плача, поспешно кивает… Но кому до этого дело?
Я уже на эскалаторе, предусмотрительно пропустив вперед безумную жестокосердную бабу с инвалидом. По моим щекам тоже катятся слезы. Мне очень жаль тебя, страусиный человек. Когда-нибудь, когда пройдет много-много апрелей, я обязательно напишу о тебе. Я расскажу, что мне до боли в сердце было жаль тебя, но я ничем не смогла тебе помочь в тот жуткий день и час, и этим я виновата перед тобою, безмерно несчастное плачущее уродливое страусиновое существо. Но ты не уйдешь от меня просто так, я обещаю! Ты останешься в моих печальных воспоминаниях. О, Москва! Что еще написать о тебе, родной и любимый мой город? О твоей красоте, о помпезности, о крикливости и кичливости, о глупости, о жестокости? О беспорядках и хамстве, о твоей многоликой разношерстности, о твоей глухой, бездонной греховной подлости, и, тем не менее, о том, что ты родной и близкий мне, мой удивительный город?
Апрель. Эскалатор. Рваные колготы. Слезы.
Да, читатель, ты имеешь полное право смеяться сейчас во весь свой разнузданный гогот над уродцами, и конкретно над этим – от души, ты можешь даже потешаться над моими слезами, хитроумно укоряя: дешевая бухгалтерша-дрянь, а не поверю, что так задела ее чужая человечья болятина. Просто саднило икру и колено, и жаль было разорванных колгот. Вот и плакала. Да, читатель, ты имеешь полное право думать и сочинять обо мне все, что тебе помыслится. Остается пожелать тебе удачи, искренне адекватный мой!
Когда-нибудь пройдет много-много апрелей, и я, зарабатывая себе на жизнь не бухгалтерским, а вовсе отдельным от протокольных бумажек путем, найду способ помочь тебе, о, страусиновый человечек. Каким именно? Не скажу. Это – тоже моя малюсенькая московская тайна…
- А про лаз с помойкой – это вы точно подметили: им многие, когда калитки были закрыты, пользовались. Дурная дорога, но зато коротка. И существо это – жуткое, с дегенеративными конечностями, будто бы Шалтай-Болтай какой, я тоже помню. Но по радиальным станциям его не возили. Только по Кольцу. Его и били-то специально: чтоб плакал; так больше давали. Народ отстегивал его владельцам огромные суммы. Его ведь и перепродавали, он был очень ценным существом. Иногда я думаю: вот, везде и повсеместно провозглашено, что рабовладельческий строй закончился в таком-то веке, что «к старому возврата больше нет», а на деле – ведь одно только это существо было не кем-нибудь, а самым настоящим рабом. Без имени, без судьбы, без дееспособности к собственному телу. Уродливое существо, наподобие заспиртованному в огромной банке у входа в Биологический музей. Только живущее. Возможно, даже мыслящее, и плачущее, возможно, не только от пинков и зуботычин.
- Я думаю, как с этим безобразием бороться?
- Сложные мысли. Я тоже думаю. Но по отдельности нам-то, вероятно, никак… Приятно было с вами познакомиться. Видите, за разговорами я и дождалась своей очереди.
Апрель. Солнце разгуливает прямо в коридоре. Я одна, но шаловливость золотистых зайчиков скрашивает одиночество и невеселые мысли: как там моя несвоевременная оплата – приживется, зачтется ли?
Апрель.
Ангельски чистое, по доброму настроенное ко мне личико юной инспекторши. Удивление:
- А что это у Вас? Что за квитанции? Вы куда их платили? Кто вам такое подсказал?
- Да вот… В налоговой службе… А потом ваше письмо, что я якобы все сроки платежей прозевала, и про пристава приписка…
Озорное, тоже юное лицо, с соседнего столика:
- А Вы уж и представили его себе – небось, грозного, в усах, в серьезной шляпе!
Мысленно сравниваю ее колоритное описание образа с моим – «древесножабистым» и согласно киваю головой:
- Именно. В шляпе.
- Да не пугайтесь Вы! Никто к Вам не придет. Сейчас только просроченные платежи оплатите, да пени копеечные. А вот с Вашим «своевременным» платежом придется разбираться.
Опять апрель. Юная инспекторша забирает мои шелескучие бумажки и уходит советоваться с начальством, оставляя меня напротив ослепительных солнечных лучей. За окнами мерная капель. Незвонкая: основной массив стаял. Прирасстегнутое окно и милый сквознячок. Улыбчивые инспекторши, как с портретов кисти Тропинина из Третьяковской галереи (зал, насколько мне не изменяет память, под номером четыре, – а если и шесть, то лучше совру: нехорошее у меня сегодня отношение к этой цифре. Не хочу я опять вникать в нетрезвую бухгалтерскую отчетность). Не хочу, а придется:
- Ура! Вы знаете, начальство разрешило: Ваш шальной платеж зачислится как оплата налога в счет нынешнего периода. И Ваши деньги ни Вам самой возвращать из «ниоткуда» не придется, ни нам – хранить их, как «непонятное что». Однако просроченные платежи оплачивайте срочно, и еще вам информация, по лицу вижу, что это для вас сущая беда: с этого года индивидуальные предприниматели обязаны встать на учет в фонде медицинского страхования. А там, как Вы понимаете, свои отчеты и налоги. Вот Вам их адрес и телефон. Мужайтесь!
Ах ты, гордый мой буревестник… Да когда ж это кончится! Ведь специально «Упрощенку» для таких, как я – индивидуалов – придумали, величали дерзкой аббревиатурой УСН, а теперь – в «обратку», к истокам, так сказать, возвращаемся…
Там налог, здесь налог…
А индивидуальчик-то и слег…
В яму долговую, систему годовую.
Сгинет он в отчетах, пенях да расчетах.
На кого надеялся
Несуразный деятель?
Куда ж ты, дурачина,
Без нашей Госмашины?!
Куда от нас ты денешься?
Ты догола разденешься:
Был рабом и будешь – раб.
Сам себе не станешь рад.
Завяжешь свою деятельность,
Бросишь самодеятельность.
Бросишь предприимчивость
В строй войдешь, как миленький.
Не впервой, не впервой,
С твоей-то глупой головой.
На завод, на фабрику, любое предприятие -
Вот твое призвание, вот тебе занятие.
К владельцу в подчинение -
Тренировать терпение.
В крик, бездумье, хамство –
К начальствующим в рабство.
Под всех начнешь подстраиваться,
С холуйством быстро справишься.
И станешь всех подсиживать.
Я все это видела.
Гордо реет буревестник. В гробу я это видела.
Я ни за что не вернусь в эту систему. Я буду работать только на себя, хотя и придется вскоре встать на учет в ФФОМСе и ТФОМСе. (Расшифровывать назло читателю не буду. Пусть сам догадывается.) И вообще, не настал ли черед хорошим мыслям? К примеру, о собачке? Она прелестна. И ее рыжие веселые подпалины, и ее необычно черный ворс – все это скоро отрастет до пола, что можно будет заплетать косички и даже актуальные сверхмодные дреды, с чем я и пожалую на ее первую выставку и удивлю там всех: ведь стриженых на определенный манер собачек много, а необычных – их и нет. Разве только их создают талантливые - то ли люди, то ли удивительные стечения обстоятельств. Апрель, радио «Классик», мысли только о хорошем и… Как там дела с рассказом о заводчиках от любимой дочери?
- Сегодня я была в пенсионном фонде. Плохих воспоминаний и новостей довольно много. Из хороших – скоро у нас будет жить замечательная собачка, с тремя подряд семерками на пузе. И, если помнишь, ты обещала рассказ о понравившихся тебе питомцах. Небольшой, но познавательный, и он должен быть вклиненным в мой основной рассказ. Кстати о рассказах… Свой-то я уже почти дописала – на, прочитай.
- И это что? Через слово – вымысел? Чтобы инспектор пенсионного фонда откровенно подпевала низкопробной пошлятине? Да кто в такое поверит?
- Дорогая! Хоть ты не критикуй! Ведь это – чистая правда. С воображением у меня очень туго. Я, если и назвать меня писателем, то - родниковой воды, до одури глупый реалист. Уверяю тебя, ни слова, ни полслова мною сегодня не было придумано. Лучше скажи, каково твое мнение о рассказе в целом?
- Ну что ж… Извини, конечно, но…
Там стишок, тут стишок:
А писатель-то – «лошок»!
- И это – все?!
- А тебе мало?
- ...
- Ладно, не огорчайся. Хороший рассказ, только в инспекторшу земноводную мне ну никак не верится. И потом – зачем она песню перематывала? Ведь можно же одним кликом ее на начало поставить.
- Это был старый-престарый, престарелый кассетный магнитофон «Электроника». Такие теперь только в музеях да на помойках встречаются. Если слушатель хотел перейти в начало записи, ему необходимо было выставить ленту на перемотку, а в данной «допотопной» модели «Электроники» еще и, как говорится, до победного конца удерживать специальную клавишу.
- Боже! Лютые времена! Как вы жили?!

«Над седой равниной моря
Гордо реет буревестник.
Он отчет нести не хочет,
Составлять его не хочет,
Хочет жить свободной птицей,
Улыбаясь добрым лицам».

Нравится
 


 
 
Главная Об авторе Почитать Гостевая книга Письмо автору Контакты
© 2009-2015 Екатерина Алхимова. Все права защищены.
Яркая образная психологическая и юмористическая проза. Произведения, которые изменят вашу жизнь.